Иногда это все, что остается от эпохи
Время — темный лес, в котором женщина бродит с
детства до старости. Чтобы не заблудиться, не заплутать,
не потеряться в хаосе, она, как может, обозначает свой
путь. Бережет приметы и подробности. Сеет на дорогу
мелкие пуговицы воспоминаний. Чтобы те белели в темноте,
пунктиром размечая жизнь. Давая возможность
вернуться.Одежда, выражение лиц и манера носить шляпу — все, что каждый день попадается на глаза, только кажется устоявшимся и неизменным. Людей, сидящих напротив в вагоне метро, можно разглядывать бесконечно, если забыты дома книжка или плеер. Можно прожечь взглядом неприличные дырки в чужих нарядах, можно угадать судьбу по хмурым лицам, можно выйти замуж и развестись, не сойдясь характерами, от одной остановки до другой. Но, шагнув из вагона, никогда не вспомнишь их, обретенных и тут же потерянных. Смоет волной, как не было. Пройдут мимо тебя и сквозь новые люди. Отразятся в витринах, оставят обрывок разговора, облачко сигаретного дыма, незнакомый запах духов. Разве что на ногу наступят — только этим запомнятся. А жаль. Время в них, и они во времени.
Для будущего почему-то всегда приберегают важное и значительное, пренебрегая повседневными мелочами, трухой быта и случайными встречами. Но они имеют право на память, внимание и взгляд. Из них состоит наше настоящее, из них — наше прошлое. Рассыпанная азбука складывается в слова. Как ими запишется, так и запомнится. Пуговица, купленная вчера и пришитая сегодня, уже лежит, оторванная, в коробке из-под печенья, которое ты еще не съела, и напомнит о лете где-то там, в неразличимом зимнем будущем.
ДЕТСКАЯ ОДЕЖДА
Мир с удовольствием носит детскую одежду. Розовые благодушные иностранцы при малейшей возможности натягивают шорты и маечки, сарафаны с карманами на пузе и панамки, белые носочки и сандалии. Половозрелые зарубежные дяди, отрастив пивное брюшко, радостно втискивают его в комбинезон с лямками. Ни тебе ремня — памяти о грозном отце, ни галстука, неумолимого демонстратора вкуса, ни пиджака — символа статуса. Свободны наконец. Можно безобразничать, капризничать, ругаться, плевать на правила, а тебе должны улыбаться, «агу» говорить и памперсы менять. Красота.
У наших — все наоборот. Мы упорно стремимся к взрослости.
Право драться-ругаться и плевать на все и всех получают вместе с паспортом, щетиной, «гайкой» на пальце и пиджаком о шести золотых пуговицах. В детство, где ты щенок, без прав, но с обязанностями, возвращаться не хочется. Да и страна наша — как пионерский лагерь: с побудками, проверками, строевой песней и мечтой стать вожатым, чтобы не спать после отбоя.
Женщины не могут душой принять детскую моду еще и потому, что не успевают по-настоящему распроститься с ней. Начав взбивать челку или завязывать хвостик в десятом классе, с трудом меняют прическу к пенсии. Боевую раскраску, нанесенную отчаянной подругой перед бабушкиным трельяжем маминой косметикой, считают эталонной и не изменяют ей, несмотря на советы знатных телевизажистов. По стрелкам, прочерченным к ушам или синим теням до выщипанных бровей, можно вычислить, на каком делении остановились часы молодости.
Короткие халатики, толстые колготки «для тепла» и шлепанцы из «Детского мира» всегда с тобой. Поэтому представить, что счастье принесет тесная кофточка в розовый горошек, невозможно.
Взрослость в одежде — это наши нарядность и романтизм. Многозначительный намек на достаток. Когда все сразу и всего много. В жару и в холод, на сарафан и на свитер, в театр и на рынок на шею вешаются золотые цепи, в уши — гроздья серег, на пальцы — караты колец. Приветствуются золотые коронки, пряжки на сумках и брошки.
Не годится, чтобы тебя путали с легкомысленной малолеткой. За неимением других достоинств подчеркиваем возраст. Самое привычное из обращений — «женщина». «Девушками» зовут продавщиц и официанток. В автобусе тетки отдышливо кряхтят и нависают друг над другом, требуя уступить место, а сев, еще долго препираются, высчитывая, кто старше. Та, что моложе, чувствует себя обделенной. Молодости не прощают ничего. Открытые цвета, крупные детали, игра — все с осуждением отвергается: «это не для нас». Почтенная мать семейства лучше застрелится, чем выйдет в куртке, нравящейся ее дочери.
КЕПКА замшевая большая, с пуговицей на макушке и широченным козырьком. Хозяйка думает, что похожа на хрупкую парижанку. А ее кожаное турецкое пальто пятьдесят шестого размера думает: на кой черт снятся эти снега, тут на сто миль ни одной галеры…
Кепка маленькая — гордый зверек. Вогнутая, почти без козырька, и одетая задом наперед. Ее друг — бушлат. Металлические пуговицы с гербами неизвестных городов и неведомых клубов. Трикотажная юбка с разрезами. Гриндерсы. Кольца на больших пальцах. Рюкзак. Папка в озябших руках: «Здравствуйте, разрешите к вам обратиться…».
Кепка норковая с наушниками. Исключительно правильная вещь. Сразу и громко говорит о благосостоянии. Поэтому и носится всю зиму, неснимаемая.
МУФТЫ
Зимой объявились муфты. Они висели в магазинах и ждали, когда их раскупят гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные. Но нынешние гимназистки трезвы и расчетливы. И если пьяны, то сильно. И не от мороза.
Муфта на витом шнуре или на резинке, надеваемой на руку, конечно, мила и трогательна. Иней от жаркого дыхания, оседающий на пушистом мехе. Скомканный носовой платочек, вынутый голой зябкой рукой из плюшевой глубины, чтобы промокнуть глаза после слов «все кончено, милый». Но тогда платок должен быть с монограммой (своей при этом), ручными кружевами. Кроме него в муфту больше ничего не влезет. А куда девать три кило груза, который перетаскивает среднестатистическая девушка, когда она ничего особенного не несет, а просто погулять вышла?
У бабушки моей было каракулевое чудовище с двумя сосборенными карманами внутри. Там бы нашлось местечко и для газового пистолета, и для сотового телефона. Но учебник по маркетингу все равно не поместился бы.
Тогда рюкзак. Но рюкзак сзади и муфта спереди — это уже «сами мы не местные…»
ПРОВОКАЦИЯ
Это к психоаналитику. Намеренной провокации на нынешней улице почти не встретишь. Чистой, надменной, сознательной. Разделяющей, кто ты на самом деле — и что хочешь сказать о себе. Внешний вид, вызывающий бешеный прилив эмоций у окружающих, вовсе не результат направленных усилий. А ошибка, простодушие, недальновидность. «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону…»
Как обычно.
Осмысленная игра с образом не свойственна нашим людям. Любую можно застать врасплох кретинским вопросом, что она хотела сказать своим нарядом, почему именно его и сегодня выбрала, какой реакции ждет. Она очень-очень удивится, выслушав чужую версию.
Возмутится, услышав вслед свистящее «прос-с-ститутка», мать малолетнего ребенка, выскочившая в магазин в домашней юбочке и рискованной, но спасающей от жары кофточке. Она закрасила следы недосыпа яркой косметикой и встала на первые попавшиеся в прихожей, пусть и высокие, каблуки. Ни бабушку, ни дедушку, ни Жучку их, ни мужика у кассы не провоцировала. Думать не думала.
Женщина, выбравшая и купившая прозрачную блузку и оскорбленная взглядами, притянутыми ею, — наша женщина. «Я не такая, я жду трамвая», но только трепетно и со всей искренностью — наш лозунг.
Поэтому и карнавалы у нас вянут и пропадают. До массовых уличных надо дорасти от индивидуальных, повседневных.
Евгения ДВОСКИНА
P.S.
Евгения ДВОСКИНА — замечательный книжный график. Травы, лейки, корзинки, ножницы, чайники, каминные щипцы, тату, бродячие кошки, мобильники, кастрюльки трактирщиков и реторты фей празднуют свой карнавал на ее листах. «Серебряные коньки» и сказки Астрид Линдгрен Двоскина уже иллюстрировала, а «Рождественские повести» Диккенса, эссе Честертона и «Гарри Поттера» – еще нет (по недосмотру издателей: никто в Москве не сделает это так, как она).
Книга Евгении Двоскиной «Мелкие пуговицы», выходящая в издательстве «Время», сложилась из сотен эскизов: московские лица 1990-х, уличная азбука Миллениума, время перемен были зарисованы с натуры. Короткие эссе дружат с рисунками, как кепка – с бушлатом, гриндерсами и кольцами на больших пальцах.
Жанр мы бы определили как повседневный московский авторский карнавал.
Елена ДЬЯКОВА 28.03.2002 НОВАЯ ГАЗЕТА
