ИНТЕРВЬЮ
май 2005 Меркушова Анна
     Тема "Судьба ветеранов Великой Отечественной Войны
1941-1945 гг." актуальна до сих пор. Война была 64 года назад. Еще живы ветераны. Их судьба - это часть истории нашей страны, истории наших предков, нашей семьи. Судьба - это опыт, передающийся другим людям. Тот опыт, который пережили наши деды и прадеды настолько велик, что человеку, не пережившему такую войну, за всю свою жизнь не получить, не узнать даже половины.

Только на переднем крае!

Это рассказ о женщине, которая в начале войны оказалась в легендарной воинской части №9903. Она служила вместе с Героями Советского Союза: Зоей Космодемьянской и Еленой Колесовой, с Героем России: Верой Волошиной. Командиром части был легендарный разведчик Артур Карлович Спрогис. Воевала с группой Константина Пахомова - эти 8 человек вошли в историю как дважды казненные - их сначала расстреляли, потом повесили: Константин Пахомов, Александра Грибкова-Луконина, Евгения Полтавская, Николай Галочкин, Павел Кирьяков, Виктор Ординарцев, Иван Маненков, Николай Каган. Дальнейшая жизнь Клавдии Васильевны не менее захватывающая, трудная и насыщенная.

К.В.:
     Я родилась 2 января 1922 года в Москве, в семье рабочего - железнодорожника. В семье было 5 человек детей: 2 брата и 3 сестры, я была самая младшая. У нас папа умер, когда мне было 3 годика, я его не помню даже. Мать была неграмотная женщина и очень много работала. Все тогда работали на Казанской железной дороге. Папа был смазчиком вагонов и умер прямо в паровозе в 1925 году - кровоизлияние в мозг. Самому старшему брату было 20 лет на тот момент, когда умер папа, у него уже была дочка, так что у меня была племянница, которая старше меня на 1,5 года. Когда папа уезжал в эту последнюю поездку, мамы не было в Москве, она ездила к родственникам. Мы стояли у окошка и провожали его. Он все оглядывался и говорил: "Берегите Клавушку, маленькую девочку! Смотрите за ней!". Прям, как чувствовал, что из этой поездки он не вернется. Маму и старшую сестру приняло на работу управление Казанской железной дороги, чтобы как-то помочь семье.
     Училась я в московской 31-ой школе. Тогда это был железнодорожный район, теперь это входит в Центральный округ. Во времена моего детства у каждой школы были шефы - предприятия или организации. Шефом нашей 31 школы была Казанская железная дорога, потому что она была рядом с нами. Школа № 31 была на Нижней Красносельской улице. Тогда управление Казанской железной дороги было на Краснопрудной улице. Пионервожатыми были рабочие, служащие этой Казанской железной дороги. Тогда очень интересно организовано было: они нас на предприятия водили и везде с нами ходили, их воспитание очень здорово на нас сказалось. Как-то раз старшая пионервожатая говорит: "Ребята, на товарной станции Казанской железной дороги происходят крупные хищения товаров. Как нам им помочь?". Мы подумали и решили, что нам делать. И говорим нашей пионервожатой, что у нас такое предложение - создать отряд легкой кавалерии, в понимании, быстрой реакции на все. Она с нами согласилась, мы создали такой отряд, и после школы ходили на товарную станцию и дежурили. Дежурили в пионерских галстуках, конечно, у нас была повязка, что мы дежурные, и нам дали свистки. И вот там разгружают зерно, овощи, морковку, сидят и в карман или в сумку нагружают себе. Мы говорим: "Клади обратно, нельзя брать!". А они нам отвечают вроде того: "Вот еще тут мелкота какая-то нам указывает!". Мы свисточек достаем, и приходит дежурный по станции. В общем, мы такими своими действиями дали возможность сократить хищение этих товаров. А дежурили мы так: нас было человек 30, мы делились на 3 группы по 10 человек, ведь надо было и уроки делать, и другими делами заниматься. Одна группа дежурит 2 - 3 часа, потом вступает вторая, потом третья и так в течение всего дня. Не позже 9 часов вечера мы уходили домой. Я была заместителем командира этой группы. И центральный комитет комсомола за такую вот работу наградил меня путевкой в пионерский лагерь "Артек".
     Летом мне сказали, что меня награждают, пришли из школы ко мне домой. Я пришла в школу, директор говорит, что надо поехать в ЦК комсомола за путевкой. Мне было 12 лет. Мама работала, со мной некому было ехать. Тогда я сказала: "Я сама поеду". ЦК комсомола находился на улице Маросейке. Приехала туда, там стоит у входа военный, он спрашивает у меня пропуск. Я в пионерском галстуке, в пионерской форме отдала ему салют и сказала, что приехала за путевкой в "Артек". Он меня пропустил! Получила путевку. Мне сказали прибыть на Курский вокзал, и чтобы кто-то меня провожал из старших. Сказали, что из вещей с собой абсолютно ничего не брать. Я спрашиваю: "Как же не брать? На 40 дней какие-то вещи надо!" - "Ничего не надо, всем будете обеспечены". Меня проводила на вокзал средняя сестра. Мы сели в поезд, там стали уже знакомиться друг с другом и разучивать артековские песни. А приехали на место, нас сразу в баню привели и артековскую одежду выдали. Пробыли мы там 40 дней. Это был первый раз, когда я попала в Крым. Для меня, конечно, все это было сказочно! Что сейчас пишут об "Артеке" - как там все происходит - это не то. Там был нижний и верхний пионерский лагерь. В нижнем лагере были те, кого премировали этими путевками, а в верхнем лагере жили дети, которые приезжали на лечение, они жили выше, в горах. Мы много ходили в походы, много всяких игр устраивали. Это был 1935 год - 10-тилетие этого лагеря "Артек". Мы готовились к 10-тилетию. Одели нас в морскую форму: у ребят брюки, у девочек юбочки, морская шапочка - столько было восторга! У меня дикция была очень хорошая и голос звонкий. Я еще когда в школе училась много лет была ведущей в приветствиях. Я была ведущей на 10-тилетии. К нам ждали Молотова. Но Молотов не смог приехать, тогда приехал секретарь симферопольского обкома. Я должна была сдать рапорт о работе "Артека". Я выучила рапорт, иду строевым шагом, подхожу, отдаю салют…. От волнения я забыла все слова! И начала рассказывать своими словами - отрапортовала! Потом мне, правда, сказали: "Да, что ты так?!", я говорю: "Ну, забыла, что было написано, но ведь я ж отрапортовала!". Рядом с лагерем "Артеком" был Суксу. Там был санаторий, по-моему, для старых большевиков. Мы в это время сочинили такую песенку:
         "У "Артека" на носу приютилась Суксу.
         Наш "Артек", наш "Артек", не забудем тебя век!"
     И вот этот Суксу передали потом "Артеку".
     Окончив школу, я пошла на курсы банковских работников. Проучилась я там больше года. В конце 1939 года я закончила школу. А 1 января 1940 я уже приступила к работе в железнодорожном отделении государственного банка города Москвы. В июне 1941 года началась война (мне было 19 лет), а в октябре я ушла на фронт. До того, как уйти на фронт, я была командиром районной военной санитарной дружины и действовала в Москве. Мы действовали так: мы дежурили в метро, дежурили в приемном отделении института им. Склифосовского. Выезжали на очаги поражения для оказания медицинской помощи пострадавшим. Ходила я в комбинезоне и даже ночью спала в нем, потому что были сплошные воздушные тревоги. Приходилось придти домой, хоть часочек поспать, не спали почти. По улицам нельзя было ходить во время воздушной тревоги и после 22.00. У меня было 2 пропуска. Когда бывала воздушная тревога, а я была дома, я выбегала на улицу и у меня в одной руке пропуск на право хождения во время воздушной тревоги, а в другой руке пропуск на право хождения после 22.00. Когда я бегу, я показываю пропуска.
10 октября меня пригласили на отборочную комиссию в ЦК комсомола с предложением пойти на фронт (в ЦК я написала несколько заявлений с просьбой направить меня на фронт). 15 октября я уже попала в воинскую часть 9903. Это часть особого назначения при разведотделе штаба западного фронта. Все отобранные в эту часть встретились около кинотеатра "Колизей" (теперь это театр "Современник" на Чистых прудах). Нас там было 40 человек москвичек и 36 ярославцев. Приехал за нами командир нашей части Артур Карлович Спрогис. Вначале привезли нас на базу в Жаворонки, где началась интенсивная учеба, которая длилась 3 дня. (Нас обучали меткой стрельбе, минированию шоссе и железных дорог, ориентироваться на местности и многому другому, что должен знать разведчик-диверсант, действующий в тылу врага). На четвертый день уже стали комплектоваться боевые группы. 20 октября я ушла на первое задание.
     Командир моей группы был Иван Ананьев! Заместитель командира Павел Проворов. Всего в нашей группе было 12 человек: 4 девочки и 8 мальчиков. Вместе с нами переходила линию фронта группа Бориса Крайнова. Уже когда перешли линию фронта и прошли определенное расстояние, каждая группа пошла в назначенный район действия. Обе группы действовали параллельно Борисовскому шоссе (одна группа слева, другая справа). Пройдя какой-то путь надо было уже выслать разведку, посмотреть какая обстановка и действовать. И вот командир нашей группы сам пошел в разведку. До сих пор это осталось тайной, мы не можем понять, почему он сам пошел в разведку, один причем. Ананьев был старше нас намного, он был даже военный, по - моему. Он попросил еще у Сони Макаровой часы. А ей на восемнадцатилетие подарили часы, тогда это была вообще редкость. Он говорит: "Сонь, дай часы, чтоб я мог ориентироваться. Ждите меня сутки". Правда, он нам объяснил свое решение тем, что у него в этом районе живет сестра, что через нее можно узнать про фашистов. Он ушел в разведку и не вернулся. Что с ним? Попал он к немцам, еще что-то, так и не знаем. Мы ждали его так, как договорились - сутки. Но решили потом уже поменять свою базу, ведь могут придти фашисты, мы же не знаем, что с ним случилось. И на себя взял командование Павел Проворов. Мы несколько изменили маршрут и вышли к городу Велии. Павел послал разведку к шоссе. Разведка целый день из кустов следила за движением на шоссе. Разведчики по возвращению доложили Проворову, что там большое движение машин, следует заложить мины. Ночью мы туда двинулись и заминировали шоссе в нескольких местах. А когда заминировали, мы остались на немножко в кустах, нам хотелось посмотреть, что же будет: взорвутся эти мины или нет. Прошла одна машина спокойно, не взорвалась, не попала на мину, вторая тоже не попала, а третья и последующие две машины взорвались. Причем, в первых машинах были солдаты, а в других машинах тоже были солдаты, а также их вооружение. Начались большие взрывы, пожар, много огня. Когда все стало взрываться, мы стали уходить в лес, фашисты нас заметили и погнались за нами с собаками, постоянно стреляя из автоматов. Павел говорит, что мы изменили немного направление, так как до леса было еще далековато, а через болото пробежать до леса было ближе. Решили бежать через болото. И тут немцы остановились, в болото они не полезли. Оставили на берегу солдат с собаками, а мы оказались в болоте. Выходить уже через болото к лесу было опасно, потому что они на ту сторону болота тоже послали к лесу своих солдат с собаками. И мы сидели в этом болоте трое суток. Это был октябрь, уже первые заморозки. Мы сидели по пояс в воде и чтоб не упасть, на кочке сидело по 3 по 4 человека, связавшись ремнями, потому что, если один будет падать, то другие обратно его подтянут. Немцы решили, что мы, конечно, все уже "подохли" в этом болоте и отошли. Мы стали выходить из болота. Когда мы вышли из болота и добежали до леса, оказалось среди нас нет Сони Макаровой, и мы решили, что ее затянуло болото, потому что мы с кочки на кочку прыгали, а попадешь мимо кочки, значит тебя болото затянет. Было вязкое болото, неприятное. Может быть, она кричала, но там лай собак, разве мы что-нибудь услышим, все бежим. Мы подавали условные сигналы, искали, ее нет. Решили, что она погибла, затянуло болото.
     Мы стали продолжать свои боевые действия. Когда уже израсходовали все свои боеприпасы, нужно было возвращаться на базу нашей части. Обратно было переходить линию фронта уже сложнее, туда мы как-то относительно легко перешли. А при выходе из тыла врага, мы попадали под интенсивный обстрел, поэтому мы меняли несколько мест прорыва линии фронта. Наконец перешли линию фронта и пришли к своим.
     Когда пришли на базу, там уже была группа Бориса Крайнова. И нам рассказали, что Соня попала к ним. Мы когда бежали через болото, она немножко свернула не в ту сторону, наверное, и оторвалась от нашей группы. Ища нас, она натолкнулась на группу Бориса Крайнова (потому что мы действовали параллельно). Они ее приняли в свою группу.
     У нас было такое правило: когда мы отдыхали, то не сидела вся группа вместе, а сидело по 2, по 3 человека у отдельных костерков. По заданию Крайнова Соня стала готовиться к минированию дороги. Рядом с ней сидела Маша Кузьмина, они должны были вместе идти минировать дорогу. Соня только достала эту мину, а рядом с ней лежал ее рюкзак, где были мины, тол, бутылки с горючей смесью. Мины у нас были часовые, она только взяла эту мину в руки, и мина у нее в руках взрывается. Что случилось? Мина была не исправна, или как-то она ее дернула, это осталось секретом. Хотя проверяли все мины, вроде бы, все было в порядке, не знаем, что случилось. У Сони оторвало руки и ноги. Причем такой силы был взрыв, что одна ее нога аж на сосне висела! А Маше Кузьминой размозжило череп и вырвало глаза. Ну, девчонки молодые, здоровые, были еще в сознании. А Маша одному мальчику очень нравилась, она красивая девчонка была. И вот он положил ее голову к себе на колени, а она говорит: "Ванюша, что-то я ничего не вижу?". Он говорит: "Машенька, у тебя немножко кровью залило глаза, все пройдет". А глаз у нее уже нет. А Соня, как мне сказали, все время звала меня и просила, чтобы я пошла к ее маме, попросила у мамы прощения. Потому что она ушла на фронт в секрете от мамы. У нее был отец на фронте, старший брат на фронте, а она оставалась с мамой. А мать поехала повидать своих внуков и в это время Соня ушла на фронт, и погибла. Вот такая была трагедия на первом задании. Эти девочки мучились где-то еще часа три, и обе умерли от таких тяжелых ранений. Ребятам надо было их похоронить. Был сильный взрыв, а взрывы эти были слышны в деревнях, значит сюда придут фашисты. Они быстро захоронили девочек, но захоронили их не глубоко, конечно, и ушли с этого места. Потом уже после войны, лет через двадцать, мы пошли искать их место захоронения. В группе Бориса Крайнова была Аля Воронина, которая закончила географический факультет МГУ, у нее память на место очень хорошая. Мы ходили и ездили, наверное, недели две по этим местам, зрительно вспоминали. С нами ездила группа поиска из московской школы №15 (№1272). Аля говорит: "Вот здесь, вот здесь мы их захоронили". Поверили, что здесь, мы там сделали могилку, поставили памятный знак, написали там все, заказали керамические фотографии. После этого, лет через десять, в совет ветеранов пришло письмо. Там один лесничий пишет, что он встретил могилу каких-то партизанок и спрашивает, кто они. Хотя на могиле написано из какой они части. Вот так захоронили их.
     По возвращении с задания база была уже в Кунцево. Потом из Кунцево нашу базу перевели в Москву, в здание Энергетического института.
     Мы уже выполнили третье задание, у нас уже боеприпасов не осталось, надо было возвращаться на базу. Идем лесом, причем в лесу шли тропинкой, мы дорогой, конечно, не шли. Всегда идет впереди двое дозорных, потом идет командир, потом группа и замыкает заместитель командира. Прошли дозорные, командир прошел, еще, по-моему, человека 2 прошло, 5-ый взрывается! Взрывается под ним мина, а идем шаг в шаг, но на определенном расстоянии друг от друга! У нас, конечно, лица в осколках были, у того, кто ближе к нему шел, контузия была. А Юре, который подорвался на мине, оторвало стопу. А мы, примерно, в 30 км от линии фронта были. Юра обращался к нам: "Девочки, не оставляйте меня здесь, пожалуйста!" У нас было 4 девочки и 8 человек ребят, но обращался он к нам. Это уже было в декабре: снег, идти тяжело по снегу. И мы сняли свои шинели, ребята отрубили толстые палки, концы выстругали, проткнули эти шинели и сделали типа носилок. Мы своими шинелями его тоже накрыли, он крови много потерял, ему холодно. Кто нес его, тем жарко было. С большими усилиями мы перешли с ним линию фронта и передали его медикам. Потом он мне писал, когда он уже был инвалид войны. У меня есть его интересные письма. Больше он к войне не вернулся, ведь стопы нет, там протез был. Стал большим ученым, был директором одного научно - исследовательского института атомного профиля - Юра Посохин. Лет десять тому назад мы его похоронили. Так что, и такое вот бывало, взрывались. Все было: и ранения, и контузии, и обмораживались, и промокали, и горели.
     А потом было еще задание и еще, я перешла линию фронта 8 раз. Ну, что значит "перешла"? Линию фронта мы переходили перебежками и ползя по минным полям, под пулеметным и минометным огнем.
     В части особого назначения я пробыла полгода до разгрома фашистских войск под Москвой. О нас пишут, что это легендарная была часть. Пробыть 1 день в этой части - это уже много значит.
     Разгромили немцев под Москвой, отогнали немцев и стали уже готовиться к десантированию в глубокий тыл. Было сформировано несколько отрядов, отправлено на Брянщину, несколько отрядов в Белорусию. Командир нашей части скомплектовал отряд и пошел в Латвию.
     А ЦК комсомола опять обратилось к командиру воинской части, чтобы он выделил людей в школу радистов, которые по окончании учебы будут направлены в глубокий тыл, в партизанские отряды. Отобрали 10 человек, в том числе и меня. Пока там комплектовалась эта школа, мы жили в общежитии Высшей Партийной Школы. В это время мы отдыхали, нам давали билеты в Большой театр. Когда школа была скомплектована нас 10 человек, которые были в части у Спрогиса, снова вызывают в ЦК комсомола. Тогда освободили Смоленскую область от оккупации, и нам предложили пойти туда, чтобы восстанавливать комсомольские организации. Отобрали таких комсомольских работников и сказали: "Возможно, будет повторная оккупация. Мы вас утверждаем секретарями подпольных райкомов комсомола. Если район, в котором вы будете работать вновь будет оккупирован, действуйте в подполье".
     Меня направили в 18-ю гвардейскую дивизию. Дивизия освободила Медынь, дошла до Юхнова, где я осталась 1-м секретарем райкома комсомола. Я стала там восстанавливать комсомольские организации, которые принимали активное участие в восстановлении разрушенного фашистами хозяйства района. Но там было еще тяжелее, чем на фронте. Когда мы вошли в этот город Юхнов, мы увидели на улицах груды битого кирпича, стекла, домов нет, торчат только остовы русских печек, кирпичи, орудия всякие поломанные: пулеметы, минометы, машины и груды - груды трупов: и наших, и фашистов, и лошадей! Там была кавалерийская фашистская часть. А это был март 1942 года - ранняя весна, все начинает разлагаться, боялись эпидемии. Перед нами задача - очистить город. Своих мы хоронили в братских могилах. А фашистов и лошадей, которые уже разлагались сжигали. Фронт находился, примерно, в 6 км от города. Каждый день они обстреливали город из дальнобойных орудий. (Дело в том, что освободили только часть района, а половину еще занимали немцы). Идешь по городу, начался обстрел. Пока еще не убрали лошадок, ляжешь за эту лошадку, снаряд то не долетит, то перелетит. Вот так было. Но все же устояла наша армия, немцев погнали дальше.
     Много было там всего трудного, но хозяйство восстанавливали. Там я проработала год.
     Но город - красавец этот Юхнов! Он в сосновом бору. Через несколько лет меня пригласили на комсомольскую конференцию. После этого я еще там раза 3, наверное, была.
     В феврале 1943 года смоленский обком направил меня на курсы пропагандистов (комсомольское отделение), на которых я училась три месяца. По возвращении с курсов на Смоленщину, обком комсомола направил меня в Знаменский район только что освободившийся от фашистской оккупации.
     Когда я в Знаменку попала, мне был 21 год. Знаменка - это 1943 год. А Знаменка - это был не город, а село. В Знаменском районе тоже сначала половина была освобождена, а потом освободили весь район. Там было еще тяжелее, чем в Юхнове. И тоже весна, надо сеять. А в районе ни одной лошади не осталось, сумели сохранить штук 10-12 коров. По-моему, из Ивановской области нам прислали зерно. А до железнодорожной станции надо было идти километров 30. И старики, и дети шли, кто с кастрюлькой, кто с ведрами и тащили в руках это зерно. Пахать землю нужно. У меня сохранились блокноты с 40-х годов, когда я там работала, в них есть записи моей комсомольской работы. В нем записано: "Одной комсомольской организации обучить 10 коров пахать, другой 2 коровы", но все равно их мало. И вот тогда в плуг впрягались женщины. Вот я приду в колхоз, сидят женщины…. Изможденные! Хлеба не было, делали всякую лебеду: кусочки из картофеля и шелухи, и чуть-чуть зерна - такой хлеб ели. И вот я пришла в колхоз, сидят эти женщины. Я говорю: "Ну, бабоньки, давайте пахать!, - говорю: "Я за коренную, кто ко мне в пристяжные?" Они говорят: "Господи, ты бы хоть пристяжной не свалилась бы, тоже мне коренная!" Но я не могла не впрягаться. Как-то к нам приехала инструктор обкома и говорит: "Ты что?! Секретарь райкома в плуг впрягаешься?!" Я говорю: "А как же? Как же я могу этих женщин просить впрягаться в плуг? Не то, что заставить, их просить надо! Но прежде, чем попросить, я сама должна впрячься". Я тоже, конечно, с ними впрягалась. Вот мы три, четыре человека впрягались, лямки у нас через плечи. Одна женщина дальше управляет плугом. Ой, ночью придешь, плечи в кровь истерты, аж губы себе перекусаешь от боли, а утром надо опять идти впрягаться в этот плуг!
     Посеяли. И когда получили первый урожай, это уже был такой праздник! Во-первых, мы уже государству даже зерно сдали и раздали по домам зерно. Испекли хлеб - ржаной! Я до сих пор помню, ничего вкуснее не ела! Чисто ржаной хлеб действительно вкусный, запах какой, вкусней действительно ничего быть не может! Я тогда попросила в одном колхозе, в котором побольше собрали урожая, выделить мне мешок пшеницы. Отдали его на мельницу, смололи этот мешок. И мы решили провести первый слет пионеров района. Мы их пригласили в район, трибуну сделали, там флаг, там горны. И из этой пшеничной муки испекли им пирожные! Это в 1943 году! Ой, страшно! <На глазах появились слезы>
     Сейчас я вижу, сколько у нас беспризорных бегает. А тогда мы дали задание комсомольцам - учесть, сколько у нас детей - сирот. Во-первых, стали организовывать детей на патронирование. Кто-то соглашался брать детей. Потом я договорилась с райпотребсоюзом, чтоб без согласования с детской комиссией, созданной при райкоме комсомола, все, что поступает из детских вещей в магазины райпотребсоюза, ничего не продавать. Ведь мы скажем, кому в первую очередь нужно дать продукты и другие товары. У нас есть дети-сироты, дети фронтовиков, - в первую очередь им. Порядок был строгий. Потом мы установили количество детей-сирот, примерно, 40 человек, у которых не было родственников, у многих отцы были на фронте. И мы организовали свой детский дом. Комсомольцы отремонтировали один разрушенный дом, пионеры сбивали столы, топчаны, чтоб можно было ребятам спать. Каждой комсомольской организации было дано задание: "Ты засеваешь гектар ржи, ты - гектар пшеницы, ты - картошку, ты - огурцы, свеклу…", - каждому по гектару. Вот они собрали этот урожай и все это в детский дом. Вот так мы содержали этот детский дом примерно в течение полутора лет. Уже в 1945 году детей отправили в Гжатск, там организовался государственный детский дом.
     Во время войны, в таких тяжелых условиях ни одного ребенка не оказалось без присмотра. А сейчас что творится?!
     Много чего мы там делали. Инициативы, как говорят, было много. Организовывали там детские рисунки. Мы устанавливали премии. Был у нас областной лыжный кросс, кто какое место займет. А лыж-то нет! Мы нашли где-то во всем районе 5 пар лыж. Опять задание каждой комсомольской организации: "Тебе изготовить 10 пар лыж, вашей организации изготовить 15 пар лыж". Изготовили, принимали участие в соревновании, заняли 2-ое место в области!
     Нужно было построить клуб, надо же где-то собираться. И вот мы строили клуб. Дал нам райисполком бревна и доски; кирпичи где-то мы сами собирали. Цемент в корыто и месили его ногами, и я в том числе. Чтобы цемент не застыл на ногах, рядом ведра с водой стояли. Когда мы построили сам клуб, сделали там такую красивую сцену! Сделали скамейки и стали собирать керосиновые лампы, света такого как сейчас ведь не было. В начале сидели с коптилочками - кусочек какого-то сукна клали в масло или в керосин и зажигали. При этих коптилках я писала каждый день по десятку писем. Для клуба мы собрали, наверное, штук 10 керосиновых ламп, повесили на стенах и стало светло. Пригласили баяниста, у нас один парень был, хорошо играл. И когда мы там провели первый вечер, то мне казалось, что это лучше, чем в Большом театре! Так у нас там все торжественно было! Ведь что значит, все сделано своими руками! Поэтому все было хорошо. Причем, я решила назначить директором этого районного Дома Культуры, - так мы его гордо назвали, - одного парня. Он вернулся с фронта без ноги - инвалид войны. Такой красивый, высокий - Коля Сидоров. Он пить стал, потому что одна нога, а сила, энергия из него льет, но некуда их растратить. Я пригласила его в райком и говорю: "Коль, ты, по-моему, самый сильный и самый авторитетный парень у нас в районе. Как ты посмотришь на то, если я предложу тебе быть директором нашего Дома Культуры? Только ты знаешь что? К тебе такая просьба - порядок. Чтоб там ни одного пьяницы не было!". "Ну что ты, я их всех так скручу!". Я говорю: "Я на это и надеюсь!". Он действительно такой порядок навел в этом Доме Культуры и пить перестал. Потом он женился. В общем, много было всего интересного. Наконец, кончилась война.
     1945 год. Я считала себя мобилизованной ЦК комсомола на Смоленщину и теперь надо возвращаться в Москву. Я подала заявление в институт. Получаю вызов из института, а меня не отпускают, не снимают с партийного учета. В обком пишу, обком тоже не отпускает. Написала в ЦК комсомола. Шляпин был тогда секретарь ЦК. "Вы меня туда направили, а сейчас меня вызвали в институт, а меня не сняли с учета". Они прислали письмо из ЦК: "Освободите от комсомольской работы". И я приехала в Москву уже в октябре, по-моему. А в сентябре началась учеба. Я хотела забрать документы. А они мне говорят: "Почему Вы хотите забрать документы, Вы студентка первого курса?". Я говорю: "Я же экзамены не сдавала?". "Ну что Вы!? Какие Вам экзамены!? Вы такую жизнь прошли во время войны, мы Вас приняли без экзаменов!". Я говорю: "Ну, спасибо!". И вот так в 45 году я начала учиться в Государственном Педагогическом Институте им. Ленина. В 50-м году я его закончила. Причем, это называлось заочное отделение, но было как вечернее, потому что мы в среду слушали лекции с 18.00 до 22.00, а в субботу с 9.00 до 18.00. Я училась на педагогическом факультете, получила звание педагога средней школы по специальности "Преподавание в педучилище психологии, педагогики и истории педагогики".
Журналист: "А почему Вы выбрали именно такую профессию?"
К.В.:
     Я когда была секретарем райкома комсомола, работала с молодежью, работала с детьми. У меня был уже какой-то опыт и я хотела заниматься с молодежью. Поэтому выбрала этот факультет. Нас на 1-ом курсе, на моем факультете было 70 человек. Когда сдавали экзамен за 1-ый курс, на 2-ой перешли уже 50. Трудно было. Мы же работали. Потом уже, через несколько лет после того, как я закончила институт, стали давать отпуска на экзамены тем, кто учился на вечернем отделении, с сохранением содержания. То есть, человек не работал, а сдавал экзамены и при этом он получал зарплату. А нам тогда этого не было положено. Поэтому я свой отпуск каждый год делила на два срока: на весеннюю сессию и на зимнюю сессию. И вот Вы представляете: 4 года войны без отпуска и без выходных и 5 лет учебы в институте без выходных и без отпуска, потому что мне надо было сдавать экзамены. Это на 2-ом курсе было 50 человек, а на 5-ом курсе сдавали госэкзамен 15 человек. Те, у кого хватило сил и воли дойти до 5-ого курса, получили диплом.
     Так как я была партийный работник, меня снова взяли на партработу. В школе я работала по совместительству. В течение 2-х лет преподавала в 9-ых классах психологию. Всего 2 года. Но в жизни моей и вообще в работе мне это мое образование дало очень много - психология человека. В институте мы изучали литературу и западную, и советскую. В общем, круг знаний обширнейший. Я получила, конечно, очень много от этого института и по работе мне это помогало. Тем более, что училась я серьезно: все госэкзамены сдала на пятерки. Мне потом предлагали даже в аспирантуру, но я уже была занята работой. Надо было и семью уже создавать, годы шли, я то воевала, то училась. В 29 лет я вышла замуж. Муж фронтовик тоже был. У меня 1 сыночек, 1 внучка и 1 правнук. Собиралась перед войной выходить замуж, у меня был жених, очень хороший мальчик. Но, как говорят: "Ах, война, что ж ты сделала подлая!". И вся жизнь пошла уже иначе.
Журн.: Изменился ли Ваш характер за то время, пока Вы были на фронте?
К.В.:
     Думаю, что нет. Как мне мама моя говорила: "Дочка, ты у меня родилась командиром!". Потому что с пионерских лет я все время в лидерстве была. А мама тоже когда работала, была ударником первой пятилетки. В Центральном Доме Железнодорожников проходил первый слет ударников пятилетки. Это был клуб, сейчас он называется клуб железнодорожников, а раньше он назывался КОР. Тогда она сидела на бельэтаже, а мы пришли приветствовать ударников первой пятилетки. И я, конечно, была ведущая. Сидящие с ней рядом говорят: "Петровна, это что твоя дочка?". Мама с гордостью отвечала: "Моя, моя!". В клубе висел ее портрет. Я говорила: "Это моя мама - ударница!". Мама мной гордилась, а я ей! В комсомоле и в партии я все время на руководящей работе была. Я уже в партии 62 года. Из них 60 лет я была партийным работником. Все время секретарем партбюро (иногда освобожденным). Ушла на пенсию, 12 лет была секретарем партбюро нашего РЭУ. Уж потом я перенесла 3 инфаркта. Пришлось уже сесть дома. Но все равно, сейчас участвую в работе: по знаменательным датам в школу нашу подшефную хожу, провожу уроки мужества.
Журн.: А как на Вашу жизнь повлияла война?
К.В.:
     Моя жизнь была построена иначе. Трудно сказать. Когда мне было 15 лет, у меня были большие планы. Вот я уже собиралась поступать в институт, началась война.
Журн.: А какое место в Вашей жизни занимает война?
К.В.:
     Война - это страшнейшее горе! Это страшно, это жестоко! Это дикость, что Гитлер напал на нас, нужно было идти защищать свою родину, я пошла защищать свою родину.
     Выполняя задание, мы встретились с такой ситуацией. Мы идем, а немцы заняли деревню и население выкинули. Жители, кто успел там прикупить какую-то одеженку, кто не успел, они готовили себе пищу на тусклых костерках в консервных банках и в касках, которые были разбросаны в лесу, кто грибы там собрал, кто из дома что-то принес. Когда ничего не было, ловили полевых мышей и варили их. Это страшная беда, которую принесли нашему народу, и все это прошло на моих глазах. Я все это ощутила, все это видела, весь этот ужас и страх в детских глазах.
Журн.: А когда Вы вспоминаете свою жизнь, Вы не жалеете о том, что пережили время войны?
К.В.:
Когда я родилась и когда я была пионеркой, началось строительство метро. Я говорила: "Ой, как я поздно родилась! Вот бы мне сейчас метро строить!". Потом поехали строить город Комсомольск - "Ну, что же я еще такая маленькая, меня туда не берут! Мне бы сейчас Комсомольск строить!". Потом началась война, я, конечно, пошла на фронт, иначе я себе не представляла. Многие же эвакуировались, у меня и мысли не было куда-то эвакуироваться! Только на передний край, только на фронт! И вся жизнь у меня прошла только на переднем крае. Все события не проходили стороной, я принимала в них непосредственное участие. Поэтому я не представляю свою жизнь иначе. Только жить вместе со страной, жить ее интересами.

Вот такую интересную жизнь прожила Клавдия Васильевна. После общения с ней, я могу сказать, что она эмоциональный, жизнерадостный, энергичный, активный, человек. Даже на пенсии Клавдия Васильевна продолжает заниматься такой важной деятельностью, как работа с молодежью. Каждый год она посещает несколько московских школ, проводит уроки мужества. От всей души хочется ей пожелать здоровья и еще много лет оставаться такой же неунывающей и жизнерадостной!


За веру, свободу и отечество!

Н.В.:
     Я родился 19 мая 1923 года в городе Владивостоке, в семье польских революционеров. Прадед и дед были каторжанами. Освободились с Сахалинской политической каторги.
     Мои родители были рабочими. Отец был токарем судостроительного завода. В 1929 году отец вступил в партию, его тут же назначили заместителем Дальневосточного Рисотреста. А поскольку у него образование было всего 3-4 класса приходской школы, его направили в совхоз "Гигант" в Ростовскую область на курсы красных директоров.
     И когда приехали в Москву, то оказалось, что пока отец ехал, курсы эти ликвидировали. А тут же главный трест был, и его назначили заместителем управляющего Северокавказского Рисотреста. Жили мы под Краснодаром, станция Черни, Скуратовский совхоз. Потом отец был директором спиртзавода в Хрущево, Рязанской области, потом переехали под Тулу, на Красно-Михайловский спиртзавод, станция Ханино. Там он проработал пару лет, и по его просьбе его направили в Москву на учебу в промышленную академию имени Сталина. И несмотря на то, что у него было всего четыре класса, он за год освоил среднее образование. И потом в 40 году он закончил академию с отличием и уже стал инженер бродильной промышленности, так называется спиртоводочная промышленность. В то время, пока отец учился в академии, я учился в московской 86 средней школе на Красной Пресне. А когда в 1939 году мне исполнилось 16 лет, я решил посвятить свою жизнь защите отечества и добровольно поступил в 1 специальную артиллерийскую школу, которая находилась в Шмидтовском проезде. Я ее окончил 12 июня 1941 года. Таких школ в стране было 18, и мальчишки этих школ тысячами орудийных стволов заслонили собой страну в Великой Отечественной Войне.
     16 июня я уже был курсантом одесского артиллерийского училища им. Фрунзе. Там такие здоровые пушки были, одна пушка Гаубица весит 17 тон. Один ствол пять тонн, раздельное заряжение, полчаса боевой готовности, 16 человек боевой расчет, 101 кг снаряд. Ну, прелесть! Каждый артиллерист может гордиться! Когда на парадах тащили эти пушки, люди с гордостью смотрели, как сейчас смотрят на наши ракеты.
     В училище у нас было два Героя Советского Союза, один из них - старшина Дония (он героем стал в финскую войну 40-го года). У нас там курилка была. А я не курил, а все равно так идешь: "Товарищ старшина, разрешите прикурить!". У героя прикуриваешь!
     Я участвовал уже с первых дней войны в охране города, складов боеприпасов Одесского военного округа и в боевых операциях лагерных командований обороны г.Одессы и военно-морской базы. Мы в течение июля выходили в полном боевом снаряжении с гранатами, с патронами в районе курортных мест Аркадии и Люстдорф для отражения возможной атаки военно-морского и воздушного десанта противников. Мне тогда было 18 лет. Собственно говоря, это была наша первая победа, то, что немцы десанта не высадили. Планировали они, не планировали, но факт тот, что раз его не было, мы одержали "маленькую победу".
     Потом 8 августа весь состав училища был направлен в г. Николаев и далее на Урал для продолжения учебы. Проезжали Сталинград, Куйбышев, затем приехали на станцию Сухой Лог Свердловской области. И там наше училище разместилось, и 4 февраля 1942 года мне было присвоено звание лейтенанта артиллерии Советской Армии. Направили меня в Южно-Уральский военный округ, прибыл я на станцию Чебаркуль Челябинской области, в запасной артиллерийский полк, где проходил стажировку на командира взвода, а там формировали маршевые батареи, роты для фронта. И в один прекрасный момент майор из отдела кадров Южно-Уральского военного округа сказал, что набирают добровольцев в новые формирования Резерва Ставки Верховного Главнокомандования Советской Армии.
     Эти формирования организовывались по специальной части, для отражения на самых опасных участках .Я задумался над этим предложением и решил туда поступить. Когда мы закончили в 1941 году спецшколу, мы были готовый сержантский состав. Мы знали все оружие: гранаты, пулеметы - это легкие полевые пушки, могли вести огонь из этих орудий. Ведь там не надо вычислений: есть панорама, навел и корректируешь огонь. 8 мая 1942 года я поступил в распоряжение начальника 118 укрепрайона командиром второй батареи. Май и июнь было доукомплектование частей 118 укрепрайона. А в конце июня срочно были переброшены на боевые позиции, примерно, в 30 км от рубежа реки Оскол. И мой боевой рубеж стал разъезд Солидарный, где 30 июня 1942 года я самостоятельно принял свой первый бой с немецкой моторизованной пехотой и не дал им возможности захватить городок Солидарный.
     Укрепрайон был в составе действующей армии. А даже армия не указывается, потому что мы никому не подчинялись. То есть, когда враг подойдет, то в полосе какой армии мы окажемся, той армии мы и подчиняемся. И получилось так, что с мая, месяца полтора, мы были во второй линии обороны Юго-Западного фронта. У меня был политрук Семидолин Дмитрий Иванович из Барнаула. Он 1905 года рождения, почти ровесник моей матери. И в моем распоряжении были непосредственно командир взвода противотанковых пушек, лейтенант Клечкин, такой же мальчишка, как и я. Он только закончил Ленинградское артиллерийское училище. И лейтенант Чепик - командир взвода 76 мм орудий. В общем, если в обычной роте 5 человек, то у нас было в пулеметно-артиллерийском батальоне 12 человек, в два с лишним раза больше. У нас было больше офицеров командного состава, а пехоты не было. То есть предполагалось, что та армия, к которой мы принадлежим, прикроет нас пехотой. Танковая армия сама по себе ничего не стоит, если ее не прикрывает пехота. Всегда к танкам пехота. И к нам то же самое, мы - мощные огневые технические средства, но нам нужно пехотное прикрытие. Севернее нас под Воронежем враг пошел в наступление 28 июня и прорвал фронт. И немецкие войска поперли на восток во всю ивановскую, мощные у них танки, машины. Командующий 38 армии генерал Москаленко запрашивал командование Юго-Западного фронта об отводе войск на восток, иначе будут большие потери, потому что враг прорвал на севере оборону и зашел к нам в тыл на 80 км. 30 июня утром я вижу, что дорога затихла, никакого движения с западной стороны нет. Смотрю, идут впереди мотоциклисты, идут несколько десятков немецких танков, а сзади идут тяжелые грузовики и на них сидят вооруженные до зубов в касках немецкие солдаты. По моим прикидкам, не менее батальона. Идут они как у себя дома: медленно, тихо. А нам была поставлена задача: любой ценой противника не пропустить, вплоть до победы, до смерти. И в это время я услышал такой странный звук "фюить-фюить". Я не обратил на это внимание. Я из кустов выглянул и в бинокль наблюдаю. А когда третий свист прозвучал, и у меня у головы срубило ветку, я понял, что это снайпер по мне бьет. Ведь я же, как дурачок, высунулся. Мы открыли заградительный огонь и с ходу не дали занять противнику этот поселок Солидарный. Примерно 3-5 дней мы самостоятельно обороняли его. Позже мне передали, что я представлен к Красной звезде за решительные действия, потому что немец остановился, он перешел к обороне и до 5-6 числа у него не было сдвигов никуда. Так вот Москаленко пишет, что пришел категорический приказ с западного фронта: "Нет, не отступать". А потом был его приказ начать отход 9 числа в 20.00. Что делать? Я политруку говорю: "Дмитрий Иванович, бери взвод Чепика, берите панорамы и затворы от ваших орудий, орудия подорвите и налегке отходите, а я соберу противотанковые пушки". Тут ко мне присоединился командир минометного взвода Морозов. Мы захватили колхозных лошадей и телеги. Запрягли, посадили свои расчеты на эти телеги, поэтому у нас пошло быстрое движение. За ночь мы преодолели 80 км на юг до Старобельска, а потом повернули на восток. Старобельск сгорел, его сдавали. Я под Старобельском попал в такой артиллерийский обстрел: танки немецкие лупят, снаряды рвутся, шипят! А мы рядом с лошадьми бежали, думаю: сейчас хлопнет, сейчас хлопнет! Люди падают, осколки летят мимо в землю! Туго пришлось. Затем двинулись от Старобельска южнее в Белгород. В Белгороде у нас через голову снаряды летели - "Катюши", в 5 метрах от нас все это шуровало. Немцы не спешили нас сразу убивать, они нас малыми силами брали, главные войска у них ушли вперед, прорвались в излучину Дона. Затем я вышел на Милерово, еще 80 км. Нас прикрывала 38 армия. Я там с каким-то полком связался. Сначала они нас прикрывали, а когда получили приказ на отход, они стали отходить, а я продолжал выполнять свою задачу - не пускать немца на восток, и я уже, как мог, прикрывал эту 38 армию.
     12 июля Ставка Верховного Командования издает приказ: ликвидировать Юго-Западный фронт и организовать Сталинградский фронт, поскольку 6 армия Паулиса вклинилась на территорию Сталинградской области и обозначила своей конечной целью - взять Сталинград. Таким образом, с 12 июля 1942 года я оказался на Сталинградском фронте. Нас до того там наколотили, что после 20 июля мы были обескровленные, голодные, потерявшие уже счет времени. Я сейчас не помню, как я питался, что там было, ничего не помню. Мы начали отходить такими группами, в которых все перемешалось: люди, орудия, часть погибло, часть куда-то пошли, как я. Куда не ткнешься, везде огонь, ведь мы в поле в оврагах маскировались. И вот в один из тяжелых для меня дней я оказался захваченный румынами. Дело в том, что в 6 армию Паулиса входили румыны, венгры, слава Богу, к финнам не попали, а то они злые на русских были за войну 40 года. Получилось это так, в одной балке нас солдат много собралось, наверное, полтысячи, потому что шел сильный дождь. И вот какой-то незнакомый майор мне говорит: "Лейтенант, бери вот эту группу - 90 человек и двигайся с ними вот в таком-то направлении". Карты у меня не было, только по звездам, да по интуиции ориентировались, что на восток движемся. И нарвались на засаду. По нашей группе открыли сильный пулеметно-автоматный огонь. А я уклонился влево и провалился в какое-то болото, да дождик еще идет. Пока я выбирался, вылез, и никого уже нет, я остался один. Выполз я на берег и пошел, куда глаза глядят. Увидел домик и хозяйственную постройку, куда коней заводят. Я забрался на чердак, высушил свое белье, утром вышел, чтобы узнать, что за местность, где я, куда двигаться, потому что ни селений, ничего не видно, кругом чистое поле. Как посмотрел вперед - идет конница, это румынская армия: они оборванные все, многие на лошадях без седел едут. Я побежал обратно, в сарай, а двери-то нет, проем один. Думаю, если наверх полезу, то они увидят меня, так как они были уже близко. А рядом сено лежало, я за сено забрался. А у меня никакого оружия не было, да и в кого стрелять, ведь солдаты - они сами невинные. Я не сообразил, что они станут брать сено, кормить лошадей. Один солдат до меня дотронулся, и я сразу понял, что некуда мне деваться. Целый день я у них просидел. Они содрали с меня сапоги, забрали мои вещи, деньги. Потом я убежал от них. А утром нарвался на другую цепь, но там уже были немцы.
     Я оказался в Милерово. 5 августа 1942 года нас, всех военнопленных, собрали около школы и отправили в центр города, в помещение типографии. 16 августа мы поехали на север - станция Евдоково, оттуда нас повезли на запад - станция Дарница. Там нас перекомпановали и отправили во Владимиро-Волынск. Там нас тоже вербовали - помогать немецкой армии. Но я - русский офицер, и я не соглашался. В день нам давали 200 грамм хлеба. Однажды, нам сказали, что "ваше правительство не подписало Международную Женевскую Конвенцию о военнопленных, поэтому если хотите жить, зарабатывайте себе сами". Сказали, что они организовывают рабочие лагеря. Ну, я подумал, что здесь я все равно не выживу, поэтому решил поехать в рабочие лагеря. Я поехал одним из первых. Попал я под город Ганновер - станция Фаллингбостель, где нас, как рабов продали покупателям - капиталистам, чтобы мы на них работали. И я был в городе Пайне, шахта Германа Геринга. Также был в городе Унтерлюс, в рабочей команде по благоустройству этого города. Мы убирали мусор, расчищали леса от сухих деревьев. Там какой-то полигон был, немцы обстреливали, поэтому многие деревья были побиты и валялись. Мы расчищали этот лес.
     А в 1945 году, когда наступал второй фронт, мы слышали уже с запада фронтовой гул, тогда мы начали думать, что же будет с нами или лично со мной, когда подойдет сюда фронт? Мы знаем, что очень много наших там погибло. Из 5 миллионов 700 тысяч военнопленных домой вернулось только 2 миллиона. Если считать, что 200000 человек уехали на запад, то 3,5 миллиона лежат в земле. Если на каждый день войны разделить, то, примерно, 2,5 тысячи военнопленных погибало каждые сутки! Так что там свой фронт был. Когда совсем стало ясно, что вот-вот сегодня-завтра войдут американские войска в этот Унтерлюс, думаешь, что делать. Мы вырыли такие щели, где прятались от бомбежки. Американцы сурово бомбили, мне даже приходилось хоронить детишек и людей, которые там погибли. В один прекрасный день немецкая охрана подгоняет автобус и два прицепа. Нашу офицерскую команду, в которой было 120 человек, посадили в машину и в прицепы. В каждый прицеп поставили большие бочки с вареной картошкой, соль и хлеб. И мы двинулись, сами не знаем куда. Целый день мы ехали на восток. По дороге было много всяких перипетий. Однажды по дороге мы увидели лес. Как только мы к этому лесу подъехали, наши начали кричать: "Мы хотим в туалет! Мы хотим кушать!" Фельтфебель видит, что немецкая часть уже подходит, он, наверное, понимал, что нам некуда бежать. Машины остановились, мы выпрыгнули. Я подхожу к часовому и говорю ему: "Ich bin krank! - Я больной! Можно в туалет?" И вот с этой картошкой, с этим хлебом я только в кусты зашел и дай Бог ноги! Это было 12 апреля 1945 года. Три-четыре дня мы, трое - четверо человек, отсиживались в лесу. Мы решили держать свой путь на город Зальцведель, от которого, примерно, в 30 км был расположен город Виттенберге на реке Эльба, на восточном берегу которой стоял наш 2-ой казачий кавалерийский корпус - конечная цель нашего похода. Долго или недолго, мы пришли в Светель. Там корпуса, занятые американцами для военнопленных находились.. Там был наш русский корпус, где я встретил день 9 мая: залпы, стрельба, ракеты. Мы все перепугались, думали, что там какая-то часть немецкая ворвалась, а это оказалась ложная тревога. Там я встретил первый раз одного нашего советского капитана, который там "красный уголок" организовал. Он нам сказал: "Хлопцы, старайтесь выбраться домой, потому что у американцев есть тенденция - склонить вас на свою сторону, чтобы вы в Америку перешли". Когда первая группа такая организовалась, чтобы отправиться домой, я попал в эту группу. Сначала мы прошли где-то 18 или 30 км до Эльбы. В районе города Витенберга мы перешли Эльбу на пароме. Когда мы перебрались на наш восточный берег, мы оказались при штабе 2-ого кавалерийского корпуса. Нас построили на одном плацу, окруженным танками квадратом, и командование объявило: "Кто здоров и желает служить Родине, то, пожалуйста, мы вас отправим служить". Все распределились: артиллеристы, десантники, летчики, танкисты и т. д. А нас несколько человек осталось. Нас командование спрашивает: "А вы что стоите?" Я говорю: "А мы офицеры. Вы же предлагаете служить рядовым". Они пошептались и нас отвезли в другое место. Там скомпановали в группу и мы шли пешком 2 дня от Витенберга до Берлина. Нас перевезли под Берлин. В это время НКВД выясняло нашу личность. Они вызывали мою мать и сестру, спрашивали: "Это ваш сын и брат?", они отвечали: "Да" - "Он вам пишет?" - "Да". Все, личность была выяснена. В один прекрасный день нашу группу привезли в Берлин, посадили в экспресс и отправили на восток.
     Я попал на Урал. Пока оформляли наши документы, мы с июля до ноября на кирпичном заводе работали и в совхозе. А в начале ноября мне восстановили звание лейтенанта, дали 2000 рублей, одели в новое обмундирование и отправили служить на восток, на западный участок Байкало-Амурской магистрали. На этой стройке я начал работать один, а потом продолжил вместе с Любовью Васильевной.
Журналист: А как Вы познакомились с Вашей женой - Любовью Васильевной?
Н.В.:
     Ее папа был местный шахтер, он был первый рубмашинист, получил орден Трудового Красного Знамени. Его звали Долгополов Леонид Власович. Его направили в Москву, в промышленную академию им. Сталина. И их семья приехала в то общежитие, где я жил. Мы познакомились в 1940 году, когда ей было 14 лет. Мы уже 56 лет живем вместе.
     В 1947 году я взял отпуск, приехал в Москву и увез Любовь Васильевну с собой на БАМ. На БАМе у меня был японский батальон. Я личный свидетель того, как наши обращались с военнопленными. Там японские офицеры не работали, солдаты работали, а они сидели отдыхали, их обслуживала пара солдат: готовила чай, картошку. Мы с ними разговаривали, но они следили за дисциплиной своих солдат.
      Если солдаты нарушали дисциплину, то они их вызывали, строили, могли и избить.
     Затем был приказ министра - организовать противопожарную службу. И я перешел туда, стал инспектором противопожарной охраны ангарского строительства. В 1951 году мне было присвоено звание - старший лейтенант внутренней службы. После смерти Сталина демобилизовался, и мы прибыли в Москву. Теперь, как говорится, я - долгожитель.
Журн.: Николай Викторович, как Вы считаете, изменился ли Ваш характер за то время, пока Вы были на фронте?
Н.В.:
     Когда я столкнулся с такой знаменитой армией, как 6 армия Паулиса, тем более побывал у них в тылу, я стал сразу не 18-летним, а 30-летним, потому что все решения приходилось принимать самому, надо мной никого не было. Если в армейских полевых частях есть сержант, лейтенант, майор, капитан и полковник, то в наших войсках главнокомандующего никакого не было, я был предоставлен сам себе вместе со своим артиллерийским взводом. Я не вижу ошибки в выборе профессии, а уж какая досталась доля и судьба, это обстоятельства были такие. А в общем-то я патриот, доброволец, за Родину стоял, стою и буду стоять! Даже в мирное время я воюю с теми, кто неправильно себя ведет.
Журн.: Какое место в Вашей жизни занимает война?
К.В.:
     В моей жизни война занимает очень большое место, потому что она сломала судьбу. Но на фронте я ничего не боялся, потому что как патриот я сам себе внушил, что я должен делать. Когда я выбрал себе профессию защищать родину в 16 лет, тогда мой девиз был: "За веру, свободу и отечество!", этой линии я все время и держался.


Интервью с Любовью Васильевной Гибшер, супругой Николая Викторовича Гибшер.

Л.В.:
     Я родилась в Донбассе, на Украине, в городе Сталино, (сейчас он называется Донецк), 28 декабря 1925 года. Я живу в Москве с тех пор, когда папу послали учиться в Москву в 1937 году. У нас была большая семья - пятеро детей, последний родился здесь. Он родился 4 или 5 мая 1941 года. Скоро война началась. Отец заканчивал уже академию, и его должны были отправить на работу, на шахты куда-нибудь. Он получил уже инженерную подготовку.
     И тут я увидела Николая. У этих спецшкольников форма была, как суворовская. Мы, девчонки, звали их кадетами. Они с лампасами ходили. А отец у меня строгий был ужасно! В 10 часов чтоб в кровати уже лежала. Мы с Николаем не встречались, никуда не ходили, но он такую симпатию ко мне имел! Но отец говорил: "Если я увижу, что он к тебе подошел, то голову оторву!". А зачем мне голову терять? Я все выполняла, отец был для меня все.
     А тут война началась. Николай только закончил 10 классов, они как раз экзамены сдавали и их распределили по училищам, и он попал в Одессу.
     Я узнала о том, что началась война по радио. Мы пошли с подружкой в кино. А ее папа работал в милиции начальником. Мы с ней идем, тут он кричит: "Вера, иди домой! ВОЙНА!" А нам смешно даже! Ну и что, что война, так и идти домой? Мы в кино идем! А когда мы вернулись с ней домой, Молотов по радио выступает и говорит, что сейчас будет правительственное сообщение. Мы все замерли, слушаем. Это было 22 июня. А уже 11 июля с нашего Краснопресненского района всех женщин, у которых больше трех детей, эвакуировали. Когда дали команду, отец говорит маме: "Собирай все, и вы к учебному году вернетесь, война кончится". У мамы слезы, истерика. В товарных вагонах нас отправляли, чтоб побольше людей вошло, и стариков и женщин с детьми маленькими. Мне тогда еще и 15 не было. Сказали, что поедем в Казань. Мы поехали 11-ого, а выгрузили нас 20 июля в поле. Потому что днем стоит эшелон, ночью вроде немножко вперед едет, потом назад едет, ведь все время едут на фронт эшелоны, и мы, конечно, стоим, а их пропускаем.
     Я помню, что выгрузили нас, а там, наверное, уже предупредили в колхозах, чтобы каждый колхоз в округе выделил транспорт. Каждый колхоз брал по две, по три семьи. Вот мы приехали в деревню, в 100 километрах от Казани, в Подберезенском районе. Приехали и вдруг по радио мы слышим, что в этот день, 21 июля, бомбили Москву. Мы думаем: "Боже мой, пока это папа пришлет письмо и расскажет, что там, как там". А академия, где отец еще числился, работал, вся ушла в ополчение, и отец наш тоже. Из ополчения некоторых отправляли на работу. А отец не захотел, он добровольцем ушел на фронт. В 1942 году, в июне он служил в 7 гвардейской танковой бригаде. Их около Ленинграда очень бомбили. От бомбежки отец получил тяжелое ранение и умер.
     А жители той деревни, в которой мы жили, очень агрессивно относились к эвакуированным, хотя мы сразу же пошли на работу в колхоз. Мама не могла пойти, потому что Феде было всего 2 месяца. Я, конечно, за всю семью отдувалась, так как была старшая в семье. Сначала у всех в деревне началась жатва. А я поле-то сроду не видела по-настоящему, так как все время в городе жила. Бригадир дает задания, что делать. Я пошла снопы вязать. Местные жители знают, как одеться. А нам перед отъездом отец сказал особенно ничего не брать. Вот я ходила в сарафанчике, в туфлишках, я вся ободранная была, ведь с соломой дело имеешь! Там я научилась снопы вязать. Потом, когда Федька подрос, мама пришла к председателю. А она в детстве с родителями жила в деревне, поэтому кое-что понимала. Она ему говорит: "Сейчас в армии и везде так нуждаются в табаке, давайте мы вырастим табак". И мама взялась за это дело и всех эвакуированных организовала к себе в бригаду. Мы вырастили такой шикарный табак! Я потом тоже стала с ней этим заниматься. Мы так ухаживали за табаком: делали рассаду, удобряли землю куриным пометом, высаживали, пололи. Мы с мамой заработали, учитывая, что я еще и без нее заработала, 260 трудодней! Во всяком случае, к нам никаких претензий не делали, что мы, мол, дармоеды, как они говорят.
     Когда мы получили похоронку, я какая-то сразу взрослая стала. Ой, а мама прям на моих глазах стала старенькая! Это было страшно: она представила себе, что куча детей и она одна будет! Я говорю: "Мам, давай при любых обстоятельствах - а мы слышали по радио и рассказывали, что в Москву никого не пропускают без пропуска, - давай попросим лошадь, чтоб довезли нас до станции, а там сориентируемся, как и что, но в Москву нужно вернуться, иначе мы здесь погибнем". Потому что нам уже ничего не продавали за деньги местные жители. А у нас же ничего нет! Сначала нам еще давали какие-то крупы, муку, а потом ничего не стали давать. И мы меняли товары на свою одежду: отец прислал свои брюки, все вещи, которые у него остались, когда он должен был уйти в ополчение. А тогда ходили мужчины в коверкотовых гимнастерках, галифе, сапогах. Мама пошла это менять, так за это дали ведро картошки. Еще у нас были покрывала, простыни, пододеяльники. Помню, все это мы обменяли на пшеницу. Мама привезла мешок пшеницы, а у хозяйки, у которой мы жили, было два больших камня, называется крупорушка. Мы мыли эту пшеницу, сушили, потом этой крупорушкой обдирали и получалась крупа. И вот мы обзавелись таким богатством - крупой. Все это мы взяли с собой, больше у нас ничего не было. Маме разрешили нарубить табаку, это как валюта была: никаких денег никому не нужно было, а вот мужикам за услуги мы могли заплатить табаком. На станции пассажирских поездов не было, стояли одни товарные, груженные дровами, углем. Мама нашла общий язык со сцепщиками, осмотрщиками, говорит: "Милый, муж погиб, у меня дети, надо вернуться домой. Помоги, пожалуйста, нам до Москвы нужно доехать! Покажи, на какой поезд можно сесть, с дровами, с углем или с чем?" Нас таким образом несколько раз пересаживали. А мама всех одаривала табаком, они рады без памяти были. Вот мы ночь едем, а утром новая смена, всех сгонят, и нас в том числе. А мы уже грязные, как черти! Нам самое главное, чтобы маленьких не застудить. Это был уже июль месяц. Так добрались до Люберец. Помню, мы очутились около паровоза. Там была такая платформа, на которой уголь, дрова перевозили, она уже пустая была. Мы ехали на ней вместе с еще одной семьей. Нам говорили, что все можно как-то обойти, но главное - не встретиться с милиционерами. Только мы выгрузились - и на тебе, тут как тут милиционер! Начал маму спрашивать: "Давайте документы". А люди нам сказали, чтобы мы не давали паспорта, потому что милиционеры забирают и говорят: "Уезжайте туда, откуда вы приехали, и тогда паспорт туда пришлем". Мать бедненькая и я около нее: "Вот только детей…", - да то, да се. Милиционер: "Нет, пойдем со мной". А тут ехали солдаты на фронт, они высыпали из вагонов, видимо, прислушались, о чем разговор идет, и на этого милиционера: "Ах ты дармоед! Мы кровь проливаем, а ты над нашими семьями издеваешься! Ну-ка идем, сейчас поговорим!" Он дал ходу, убежал. А солдаты кто за ребенка, кто за мешок, и говорят: "Ну-ка, давай, мамаша, быстренько наверх!", а там жилые дома железнодорожников. Из домов вышли люди. Солдаты им говорят: "Вот этих людей спрячьте. Дайте им возможность уехать домой. Они из Москвы". Какая-то женщина открыла сарай, а там дрова, всякий хлам. Она говорит: "Идите сюда". Вот мы туда забрались, и трясемся сидим - сейчас придут. А мама говорит: "Дочка, ты здесь присмотри за всеми. А я поеду в Москву". Взяла Федьку на руки и поехала в Москву, посмотреть, может и дома-то нет, мы не знали даже, что у нас в Москве-то осталось, ведь бомбили Москву.
     И что же, к концу дня, еще светло было, мама приехала к нашим дворникам. У нас был отдельный дворник, только на наш дом, истопник и дворник - дядя Вася. Он говорит маме: "Только немножко окна повыбивало, когда рядом бомбили военный завод №27" (сейчас его "Рассветом" называют). Этот дядя Вася всех обобрал, ведь в доме никого не было: все или эвакуированы были, или на фронте. А он один был со своей семьей. Это уж потом уборщица, которая у нас до войны была - Марья Анисимовна рассказала: "Он весь этаж занимает, обчистит его весь, а потом переезжает на следующий этаж". Вот так. Кому война, а кому мать родна! Он все обобрал. У нас тоже голые кровати остались и стол, и ничего больше нигде нет. Мама всю посуду еще перед отъездом завернула в газетку: стаканы, блюдечки убрала в стол. Ничего нет - пусто. Ну, ладно, черт с ним! Правда, потом он нам вернул 4 матраца - новые хорошие матрацы у нас были. Маме люди сказали: "Ну, допустим, удалось вам проехать, а потом вас не пропишут, все равно придется уезжать".
     А перед этим командир части, где служил отец, прислал на московский адрес письмо маме. Вот читаешь его и без слез до конца не дочитаешь, так он об отце хорошо писал! И он, конечно, понимал, каково матери сейчас. Мама взяла это письмо, взяла похоронку, взяла Федьку на руки и пошла в военкомат. Думаю, что там нам скажут, мы все, как на иголках. Комиссар прочитал, и вместо того, чтобы нас отправить назад, дал команду: "Прописать! Мать устроить на работу! Куда вы хотите? Раз дети маленькие, давайте пока надомницей". Халаты шить, для солдат все военное. У мамы была ножная машинка. Так и стали хором работать. Мама взяла материал, узнала норму. Ей дали карточку рабочую, нам иждивенческие карточки. И мы, так сказать, стали оживать. Федьку военкомат определил в санаторные ясли, Витьку и Лидку в детский сад. А мы около мамы, помогаем ей. Прожили какое-то время. А потом маму определили на завод - в столовую. В общем, так дело пошло, потихоньку ребята подросли.
     Однажды одна моя подружка пришла ко мне и сказала: "Знаешь, я получила от Колиной мамы письмо, что он должен в Москве быть" - в августе месяце 1942 года. И вот мы его ждем, а он, оказывается, в это время попал в плен.
     28 декабря мне исполнилось 18 лет, а 4 марта меня уже призвали в армию.
Военкомат меня отправил радисткой. Я написала заявление: "Прошу меня направить на фронт". А в военкомате говорят: "Фронтовые курсы радистов есть. Вы не возражаете?" Как раз перед летним выступлением, видимо, радистов надо было готовить. Я закончила курсы перед летним наступлением.
Николай Викторович: Любовь Васильевна участвовала в известной операции "Багратион" в Белоруссии. Л.В.:
     Да, в Белоруссии очень много болот. Допустим, дали задание переходить к какому-то населенному пункту, а нужно через болото идти. Вот идут ребята, по колено проваливаемся, там трясины. Так как среди них я была одна девушка, они заботились обо мне, оберегали меня как-то. Нас было 27 человек. А в батальоне нас было 300 человек.
Журналист: Расскажите о работе радиста.
Л.В.:
      Мы по очереди с коллегой держали связь с каждым командиром полка, собирали сведения. Допустим, начальнику штаба докладывают, а там у него оперативная группа, у которой карта нашего участка, - и все, что там докладывают, я передаю им, а они на карте наносят обстановку перед нашей дивизией, какие там дела с противником. Мы по очереди передавали. Иногда и сутки не спишь. А я привыкла спать так: к стенке прислонюсь и все, я уже сплю. А если идти надо, то хоть одним пальчиком за что-нибудь уцепишься, идешь и спишь. И ничего, так в порядке вещей. Иногда даже и этого не удавалось.
     Нет, я, например, не могу ничего сказать плохого, меня там все уважали: только включу свою радиостанцию, и у нас там у каждого, своя волна, свой позывной был. Услышат голос, и уже я слышу, что они рады, что я на линии.
Журн.: Как Вы считаете, изменился ли Ваш характер за то время, пока вы были на фронте?
Л.В.:
     Конечно, очень. Во-первых, я стала очень самостоятельная и решительная. Вот почему я решила взять опеку над Николаем, ведь другая бы плюнула, а я не могла уже пройти мимо.
Журн.: Могли бы у вас возникнуть эти качества в обычной обстановке?
Л.В.:
     Жизни бы я такой не испытала, какую я там испытала. Я увидела людей, увидела обстановку, увидела столько горя, слез, крови, сколько товарищей погибло там.
Я рада, что осталась жива и что я вернулась. И все. Единственное - это чтобы никогда больше не видеть и никогда больше не ощутить войны. Война - это страшное явление! Из рассказов ветеранов Великой Отечественной Войны мы видим, на что вообще способен человек, оказавшийся в центре такого "страшного явления", как война. Их радость, их правда, их боль - пример не только для молодых, но и для всех людей. Кроме того, их рассказы помогают нам представить войну: характеры людей, их мысли, их чувства. Такого не может сделать ни один учебник и ни один документ. Поэтому рассказы о том, как это было - ценнейший исторический источник.