“Вот что важно по большому счету, – пишет автор статьи, – в каких формах совершается агрессия и насколько эти формы адекватны социальной ситуации. Чтобы сказанное было понятнее, назову несколько имен, носители которых, судя по их жизнеописанию, имели запредельно высокий уровень агрессивности: Иисус Христос, Магомет, Христофор Колумб, Людвиг ван Бетховен, Владимир Ильич Ленин, Адольф Гитлер...”

По-моему, в этом списке не хватает Будды. Тогда было бы еще понятнее. Видимо, автор смешивает всякую активность с агрессивностью. Активность любви, артистического вдохновения, воли к власти – все под одну гребенку. Я прочел и увидел, что не надо, не надо создавать еще один “монистический взгляд на историю”. Достаточно эксперимента с экономическим фактором, который тоже все объяснял.

Граница проходит не столько между человеком и животным (эта граница действительно “прозрачна”), сколько между статистически средним человеком и “сильно развитой личностью”, как выразился Достоевский (ср. “Зимние заметки о летних впечатлениях”, глава “Опыт о буржуа”). Норма животного – среднестатистическое животное, норма человека – “сильно развитая личность”. Это открытие повторяется из века в век. Человек присужден тянуться вверх; иначе он очень быстро опускается вниз, ниже хорошей собаки или лошади.

В человеке сосуществуют и борются два “я”: я – эго и я – атман (которое неотделимо от Брахмана; или, в другой культуре, Я, которое одно с Отцом). Активность малого “я” – всегда агрессия. “Другой отнимает у меня мое пространство. Существование другого – недопустимый скандал” (Сартр). Иногда агрессия может быть полезна для общества (здесь я соглашусь с автором статьи). Еще в XVIII веке было замечено, что частные пороки иногда ведут к общему благу (это утверждал Бернард де Мандевиль в своей “Басне о пчелах”). На малое “я” и сегодня опирается реклама. Но очень разные мыслители, Поппер и Гадамер, согласны в своей критике современного телевидения. Господство малого “я” опустошает и разрушает личность. А вслед за ней неизбежно погибнет и общество.

Мне трудно отказаться от желания процитировать автора, стоящего вне науки, но не вне истории человеческой мысли: “Когда общество составляют люди, не знающие внутреннего покоя, его больше не связывает любовь и поэтому его связывает насилие...” (T.Merton. Thought in solutude.N.Y. 1956 (1993). Впрочем, удержусь. Иначе можно переписывать Мертона страницами. Особенно сильно звучит критика малого “я” в более поздней его книге “Новые семена созерцания”.

Поразительно, что Мертона у нас до сих пор не переводят. Его “Семиярусная гора” разошлась в 20 миллионах экземпляров и переведена на двадцать языков. Ее сравнивали с “Исповедью” Августина. Но в отличие от Августина поздний Мертон с трудом укладывается в рамки католицизма. Еще меньше, чем “Проповеди и рассуждения” Мейстера Экхарта. Однако это не приблизило его к научному мировоззрению. В “Новых семенах созерцания” он убедительно показывает неспособность научной психологии понять “созерцание”, непосредственно пережитое им (примерно это Кришнамурти называл “безымянным переживанием”). Мне кажется, ученым следовало бы знать не только свою науку, но и критику науки людьми, опыт которых недоступен науке. Чтобы понять человека, одной науки мало.

Мертон с захватывающей силой показывает борьбу малого “я” с большим “Я”. Мне хочется прибавить к “Новым семенам созерцания” только одну метафору. Представьте себе океан вроде того, который мы видели в картине “Солярис”. Океан мыслящий, чувствующий, превосходящий ум человека. Этот океан в моей метафоре соприкасается с сушей. Граница изрезана заливами. Каждый залив – одно с океаном, но у него неповторимые берега, неповторимые очертания. Он одно с океаном, но не равен ему, как не равна океану капля, как не равен Отцу Сын (так по Евангелию: Отец мой более Меня).

Ребенок всего этого не сознает. Он то чувствует океанский прилив и ликует, то обмарался и плачет. Потом целостность восприятия рассыпается на знание предметов, и чувство связи с океаном рушится. Оно противоречит логике. Залив превращается в озерко, в лужицу, а иногда и в сухие солончаки.

Водоем, отделенный от океана, – эго. Но иногда остаются смутные воспоминания об океане, тоска по океану, иногда их поддерживает метафорика древнего опыта. В иные минуты отмель, загородившая залив, прорывается изнутри или извне, и волны подхватывают нас.

В каждой великой культуре есть образ, ассоциативно связанный с океаном. Этот образ создает не агрессия. Его создает любовь. И на образах, созданных любовью, держится “вертикаль” культуры, призыв “вверх”.

Люди слабы и часто падают. Но призыв “вверх” противостоит разрушительным силам обособленности, страха и ненависти. Высший образ, где все мы – одно, поддерживает равновесие личности и общества, как центростремительное движение уравновешивает центробежное, как “Магдалина” Пастернака противостоит “Путешествию из Москвы в Петушки” или позднему Бродскому, который сам себя назвал “центробежным поэтом”.

Культура не может обойтись без веры в нечто научно необоснованное, подтвержденное только опытом какого-нибудь апостола Павла, написавшего: “Я умер, жив во мне Христос”.

Во многих практических делах мы вынуждены забывать об океане. Но одна из задач воспитания – передать детям память об океане и не ставить Христа рядом с Гитлером. Жизнь на уровне непрерывности связи с океаном – Божий дар. Смешивать его с агрессией – все равно что сравнивать Божий дар с яичницей. Активность эго рассыпается по сетке, по тысяче направлений и ведет к хаосу. Энергия океанической любви уравновешивает распад и восстанавливает цельность мира. |